ВЕСТНИК РГГУ. СЕРИЯ «ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ. ЯЗЫКОЗНАНИЕ. КУЛЬТУРОЛОГИЯ»

Основа поэзии американской поэтессы Луизы Глик – миф, и в каждом сборнике она обращается к новому сюжету, поэтому многие исследования сосредоточены на анализе ее работы с мифом.

В частности, существует ряд текстов, посвященных изучению библейского нарратива в сборнике «Дикий ирис» (“The Wild Iris”, 1992). В этих работах авторы рассматривают стихотворения в сборнике через призму библейского мифа, связанного с Эдемом и первыми людьми – Адамом и Евой. Они отмечают, что Л. Глик предлагает новую интерпретацию библейского мифа.

Исследовательская проблема заключается в том, что конкретных, скажем, «артефактов», по которым будет опознан тот или иной библейский миф, в сборнике «Дикий ирис» нет. Поэтому что именно следует понимать под библейским нарративом – вопрос сложный, но точно можно говорить об определенных аллюзиях в сборнике, которые встречаются и отсылают читателя к библейским образам.

В поэтическом сборнике «Дикий ирис» пространство сада становится важным образом – связующим звеном между всеми стихотворениями, позволяющим создать этот цикл. Л. Глик конструирует герметичное пространство сада, обладающее идиллическими характеристиками, которое я предлагаю рассматривать как топос «прелестный уголок» (Э. Р. Курциус). Определение Э. Р. Курциуса показывает соответствующую многогранность топоса, которая характерна для сада в «Диком ирисе» и выражается в его двойственности. Таким образом, в статье сад рассматривается не только как стилистический, но и структурный элемент цикла в американской поэзии второй половины ХХ в.

В статье анализируются городские романсы, объединенные мотивом, который условно можно назвать «свадьба возлюбленной»: герой присутствует на венчании его возлюбленной с соперником (или девушка видит женитьбу любимого). В центре исследования – популярный романс «Ах, зачем эта ночь», сюжет которого за столетний период существования наиболее разработан. Другие популярные песни – «В лунном сиянии снег серебрится», «Зачем ты, безумная, губишь», «Над серебряной рекой», «Она, как статуя, стояла». Сравнение грамзаписей, публикаций в песенниках, полевых записей этих песен показывает, что сюжеты, построенные на основе общего центрального (или ядерного) мотива, несмотря на стилистические особенности и различающееся описание экспозиции, в разных песнях реализуются схожим образом: обладают общей, инвариантной сюжетной схемой, имеют тенденцию к сокращению лирической части (описаний ламентаций героя) и к увеличению лиро-эпической (трагического финала). Наличие общих мотивов позволяет контаминировать песни внутри анализируемой группы романсов и вне ее, но, за редкими исключениями, не выходя за пределы инвариантного сюжета. В песнях совмещаются две мотивировки свадьбы, которые соответствуют двум точкам зрения на ситуацию: «насильное замужество» и измена.

В настоящей статье анализируется проблема исследования отдельного вида литературных собраний, а именно поэтических чтений. В фокусе научного интереса авторов два вопроса: 1) почему люди собираются на поэтические чтения и 2) какая методология может быть уместна в исследовании этих собраний. Ответы на эти вопросы даются с позиций культурной антропологии с применением методологических инструментов социологии и фольклористики. Практики чтения варьируются в зависимости от целей, структуры и состава участников. Авторы рассматривают такие практики чтений, как Цветаевские костры (собрания читателей) и вечера современной поэзии (собрания авторов), при всей разности обладающих духом коммунитас (партиципаторной антиструктурности) и позволяющих сообществам «пересобрать» и реактуализировать идентичность в ритуалах чтений. Участники по-разному настраивают восприятие – в зависимости от типа собраний. Цветаевские костры требуют «искренности» – демонстрации эмпатии и особой эмоциональной интенсивности, апеллирующих к главной цели – расширению сети сообщества, упрочению культурного статуса события. Вечера современной поэзии раскрываются через карнавальную иронию. Они характеризуются антиповедением, сознательным нарушением социальных норм. Обе формы поэтических собраний транслируют дух коммунитас по В. Тёрнеру.

В статье обсуждается лингвистическая теория речевых жанров и эвристические возможности ее применения в фольклористике на материале сказочных текстов, записанных профессиональными собирателями от носителей традиции в условиях интервью. Ставится вопрос о речежанровом статусе сказки и комментариев исполнителя – во-первых, а во-вторых – вопрос об отношениях между этими типами текста и об обусловливающих эти отношения факторах. С помощью методологического инструментария теории речевых жанров рассматривается характерная для «информативного диалога» (make-know discourse, «диалог-1» по Н. Д. Арутюновой) тенденция помещать собственно фольклорный нарратив в «капсулу» автобиографического мемората об истории знакомства рассказчика с текстом. В результате анализа «комментарий» сказочника квалифицируется как элемент (микрожанр) не сказки, а макрожанра «интервью /беседа», прорывающийся в фольклорный текст. При этом разговорный дискурс описывается как речевая среда, в которую погружен фольклорный текст, в рамках которой существует и эксплицируется. Таким образом, теоретические подходы концепции речевых жанров могут быть полезны в сфере изучения текстов устной традиции, позволяя включить фольклорные тексты в единое поле исследования.

В статье рассматриваются две версии старофранцузской поэмы XIII в. «Рождение Рыцаря с лебедем», входящей в цикл о Первом крестовом походе, с точки зрения воплощения топоса «иного мира». В типологически более ранней версии «Элиокса» упоминается относительно определенная локализация королевства отца Рыцаря с лебедем, в то время как чертами «иного», чудесного мира, наделяется пространство, из которого приходит мать героя (гора, у подножия которой располагается источник). Действие поэмы «Беатрикс», сложившейся на более позднем этапе бытования сюжета, напротив, разворачивается в чудесном мире – сказочном королевстве на острове, окруженном морем.

В статье показана семантическая близость таких локусов как гора (у подножия которой могут быть расположены река или источник и на вершине которой может находиться замок) и остров (на котором располагается гора или замок). С этой целью рассматривается сюжет о Мелюзине, который сформировался примерно в то же время, что и «сюжет о Рыцаре с лебедем», и имеет с ним ряд сюжетных параллелей, а также романы Артуровского цикла, в которых топос «иного мира» включает в себя описание как горы, так и острова.

Делается вывод, что выбор одного из вариантов воплощения топоса «иного мира» зависит от того, где разворачивается действие – в самом сакральном мире или на границе «иного» и условно «исторического» миров. В поэме «Элиокса» мать Рыцаря с лебедем, спустившись с горы, покидает «иное» пространство и вступает в брак со смертным. Поскольку на относительно позднем этапе бытования «сюжета о Рыцаре с лебедем» сакральной природой наделяется сам герой и оба его родителя, в поэме «Беатрикс» «иной мир» описывается как остров, на котором расположен королевский замок и другие значимые для сюжета локусы.

В статье исследуется, как функционируют категории пространства и времени в западноевропейской литературе путешествий XIII–XV вв. Будучи основными координатами всякого путешествия, пространство и время, тем не менее, предстают в весьма различном виде в зависимости от жанровой модификации путевых заметок и, главное, от той «культурной роли», которую берет на себя ее автор и которая определяет модальность повествования. Соответственно, в отчетах миссионеров, купеческих записках, хрониках Крестовых походов и дневниках паломников эти категории имеют свои индивидуальные очертания. Анализ сочинений Одорико Порденоне, Джованни да Пьяно дель Карпини, Вильгельма де Рубрука, Марко Поло, Жоффруа Виллардуэна, Жана де Жуанвиля, Никколо да Поджибонси и других авторов паломнической литературы позволяет сделать вывод о том, что способы представления времени и пространства в средневековой литературе путешествий многообразны, они определяются теми задачами, которые ставит перед собой автор, его социальным статусом, уровнем образования, а также аудиторией, для которой предназначено его сочинение.

В статье рассматриваются три миниатюры, изображающие миф о рождении Зевса на острове Крит, из трех разных греческих рукописей. Оригинальное изображение находится в византийской рукописи XI в., содержащей античный текст дидактической поэмы об охоте Кинегетика Оппиана из Апамеи III в. н. э. Вторая миниатюра, которая является ее копией, находится в ренессансной итальянской рукописи XVI в. венецианского писца Бартоломео Занетти. Третья миниатюра, скопированная в Париже в 1554 г. анонимным миниатюристом, работавшим вместе со знаменитым каллиграфом критского происхождения Ангелосом Вергикиосом, с итальянской копии, кардинально меняет художественное решение протографа. В итоге миниатюра парижской рукописи превращается в настоящий картоид, вписывающий в мифологическое пространство Крита элементы его актуальной географии – крупнейшие города времени господства над островом Венеции. Византийское изображение перерабатывается в ренессансный мини-шедевр.

В статье рассматриваются хронотопические особенности сцен ожидания Страшного Суда, включенных в произведения древнеанглийского христианского эпоса. Обращение к данной теме предполагало описание будущих событий, что было не характерно для эпического повествования, основной объект которого – идеализированное прошлое. Нарушение эпической дистанции (доступность описываемых событий оценке с внеположенной им точки зрения) было характерно и для героического эпоса англосаксов. В данной работе показано, что христианский эпос предполагал не только возможность оценки событий, но и совмещение разных временных пластов, более конкретное, чем в героическом эпосе, описание плана будущего, а также включение в повествование плана настоящего, т. е. времени рассказывания эпоса. Такого рода изменение хронотопа отличает христианский эпос от героического и допускает возможность его выделения как самостоятельного жанра, учитывая условность жанрового деления в данной поэтической традиции.

В статье аргументируется предположение, что в поэтических вставках в Англосаксонскую хронику сочетаются различные способы изображения времени: абсолютное календарное время от Рождества Христова (Anno Domini); сакральное время, заданное церковными праздниками; относительное время, измеряемое правлением монарха от восшествия на престол до кончины; генеалогическое время, основанное на династических именованиях правителя и представителей его рода; пространственное время, определяемое хронотопом. Хронотоп выполняет композиционную функцию во всех поэмах Хроники: в «Битве при Брунанбурге» акцент на хронотопе позволяет расширить пространственно-временную перспективу и оценить значимость победы в масштабах вселенной; в «Завоевании пяти бургов» с помощью хронотопа легитимизируется освоение нового пространства и возвращение исконных земель; в поэтической вставке о коронации Эдгара Миролюбивого восшествие на трон земного монарха уподобляется благодаря хронотопу посвящению в чин духовного лица. Хронотоп поэмы о кончине Эдгара Миролюбивого приобретает апокалиптический символизм, устанавливая пространственно-хронологическую обусловленность природных катаклизмов и бедствий в стране кончиной короля. В поэме об убийстве Альфреда хронотоп получает аллюзивную функцию, наделяющую его ассоциациями с панегирической поэзией и позволяющую противопоставить былое величие англов их бесславному настоящему. Хронотоп в поэме о кончине Эдуарда Исповедника вводит контраст преходящей, временной власти над земным королевством и вечного спасения в мире ином. Изучение хронотопа в поэмах Англосаксонской хроники, проведенное в статье, позволяет пролить свет на восприятие времени и способы освоения пространства в средневековой Англии.

Статья посвящена проблеме жанровой классификации древнеисландской саги. Сага представляет собой уникальный жанр словесности и распадается на несколько видов, или под-жанров, которые исследователями определяются по-разному. Преимущественно используется традиционная схема, основанная на тематико-хронологическом принципе, выделяющая «королевские саги», посвященные истории Норвегии с древнейших времен до конца XIII в.; «родовые саги», описывающие историю исландских родов с момента заселения Исландии в конце IX в.; «саги о древних временах», повествующие о событиях в Скандинавии до конца IX в.; «саги о епископах», т. е. жизнеописания исландских епископов; комплекс саг о событиях в Исландии в XII–XIII вв. «Сага о Стурлунгах», а также «рыцарские саги», представляющие собой прозаические пересказы рыцарских романов, и аналогичные им собственно скандинавские саги; жизнеописания святых; переводы исторической и псевдоисторической литературы. Параллельно существует деление саг на «саги о современности», «саги о прошлом» и «саги о древности». С конца прошлого века саговеды активно привлекают к обсуждению жанровых особенностей саг сформулированную М. М. Бахтиным теорию «хронотопа» – единства временны́х и пространственных отношений, отразившегося в литературе. На примере «саг о древних временах», и в частности «Саги об Ингваре Путешественнике», в статье показано, что одного хронотопа для создания классификации саговых под-жанров недостаточно, что саги по своей внутренней организации гораздо сложнее, а их отличительной чертой является «гибридность» – соединение в каждой отдельной саге характерных черт под-жанров традиционной классификации.

В статье практически впервые в историографии анализируются известия о народе ромеев, обозначаемых как «греки», в оригинальной («непереводной») древнерусской литературе XI–XII вв. Народ греков представлен у древнерусских авторов как носитель высокой культуры, владеющий исключительными духовными (прежде всего истинная православная вера и неповторимая по красоте обрядность) и материальными ценностями. Типичный грек описывается как обладатель уникальных знаний, умений и технологий (философии, риторики, виноделия, лечения, иконописи и др.). Греки выступают как учителя «нового христианского» народа русь. Одновременно греки отличаются тем, что зачастую используют свои навыки во зло: философию и риторику – для обмана и манипулирования, вино – для отравления и т. д. Это провоцирует у руси недоверие к ним и их технологиям. Амбивалентность древнерусского этнического стереотипа грека отражает двойственность взаимоотношений руси и ромеев, которые, с одной стороны, являлись единоверцами и часто оказывались союзниками, а с другой – не менее часто были военными противниками и конкурентами в разных областях.

В статье привлекается внимание к уникальному месту Ктесия среди античных авторов: этот грек, много лет проведший в Персии и по возвращении на родину решивший ближе познакомить соотечественников с этой страной, в полной мере обладал, как выражаются, «инсайдерской информацией». Как историк он пользовался и пользуется заслуженно низкой репутацией, однако в тех частях его трактата «Персидские дела» (начиная с 18-й книги), где он выступает уже не в качестве собственно историка, а скорее в качестве мемуариста, рассказывая о событиях, происшедших на его памяти, и о людях, которых знал лично (среди них – Дарий II, Артаксеркс II, Кир Младший, а отдельно должна быть отмечена Парисатида, от которой Ктесий получил особенно много информации), ситуация меняется. Ведь эллин из Книда, находясь в высоком статусе лейб-медика, был вхож в самые интимные покои царя и членов его семьи, посвящен во многие тайны и интриги персидского двора.